ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ ПРЕДЫДУЩЕЕ ЗДЕСЬ

Заметки на полях романа Евгения Сорокина «Пуштунвали»

В эти дни исполнилось 39 лет со дня начала боевых действий в Афганистане. Также 30-летию вывода советских войск посвящается…

*

Евгению Сорокину тут же (кто б опять подумал!) вторит А. Проханов:

«Афганцы грелись у костерка, кипятили котелок, подкладывали дощечки и щепочки. И им на головы с хрястом и хрипом прыгали солдаты спецназа. Заваливали, месили кулаками, глушили прикладами…»

Ну и, — устами комбата Калмыкова («Война с востока»), — горькое резюме:

«Здорово получается, по-людски!.. Они нас в дом пустили, а мы их молотками по башке!..»

Неминуемо начинают прилетать и «ответки» со стороны пуштунов, тут же организовавшихся и взявшихся за оружие: душманы устраивают нашим жуткую душегубку в туннеле под Салангом… Действие родило противодействие, дальше уже — цепная реакция. Психологически сильно описана и реакция бывшего поначалу против ввода войск генерала Федоткина на смерть полковника Артемьева, своего приёмного сына, похороненного без почестей и в братской могиле, его бессилие и бешенство, когда он в ответ на Саланг впервые поднимает «в воздух всё, что может летать», приказав «израсходовать… весь боекомплект всех лётных эскадрилий», долбить по всем квадратам до последнего снаряда… Запылали склоны гор, и «сколько погибло душманов, а сколько дехкан — никогда не узнать», — стонет автор. (И тут же — хула генерала в адрес Кремля — горькая, в воздух: «…Что армия из солдатиков, чьих-то сыновей состоит, откуда им знать? А войну затевают…»)

Ужасы войны, сама ожесточённость безумия рождает когнитивный диссонанс, и нарастающая лавина уже теперь откатной, мстительной ненависти советских солдат к убийцам их друзей катится уже по афганским деревням:

«От дома к дому шли солдаты, руша то, что не сумели уничтожить ни бомбы правительства, ни люди Экбаля. Третья сила, русская армия, запустила свою пятерню, не разбирая где враг, а где друг… Некому проверять, кто из убитых душман, а кто крестьянин. Да и какая разница, — машет обозлённый солдат. Все они на одно лицо — и бороды, и одежда, и оскал на зубах».

А сельский учитель Юсуф, мстя «собирательному русскому» за погибшего брата Хашима, в конце книги прямо на глазах перерождается в полузверя:

«В каждом бою ищет Юсуф шурави… разряжает в несчастного обойму или протыкает насквозь ножом и долго уже в мёртвом теле с безумной улыбкой проворачивает нож…»

И вот, наконец, — почему ПУШТУНВАЛИ!

Менталитет афганцев всегда был чужд европейцу: народ этот живёт не по совести, а по чести.

Как известно, Ислам в полуграмотном Афганистане причудлив: соткан он из догм писанного по-арабски и потому не всем доступного Корана и Пуштунвали — свода местных неписаных суровых законов, ценностных представлений и норм, древних обычаев и обрядов, нередко с тем же Кораном и расходящихся… В основе этого кодекса чести — такие понятия и принципы, как достоинство, национальная гордость, набожность и месть, по преимуществу кровная. «Око за око, зуб за зуб и кровь за кровь» — этому правилу следует пуштун неукоснительно: именно пуштунская честь стала в веке 19-м непреодолимым препятствием на пути британских колонизаторов.

Любовно и красочно воспевает законы предков в своём дневнике учитель Юсуф:

«Пуштунвали — какое певучее слово! Орлом оно мерно летит над горами, высматривает, не нарушается ли где-нибудь один из сотен законов, придуманных народом Пуштунистана. Не понять чужестранцам, в чём сила Пуштунвали… За той стеной кипит и бурлит ни на что не похожая жизнь народа, столетиями отделённого от остального мира горами и непримиримым характером». — Ну, чем не афганский Гоголь!..

В споре с революционером Абазом благородный Сарвар-хан, уже готовый безвозмездно отдать землю крестьянам, говорит, что они и сами её не возьмут, пророчески заявляя, что советская идея не сможет воплотиться в жизнь на афганской почве. Обезумевший управляющий Давран приказывает Базаку умертвить Сарвар-хана, но тот «…готов заживо сжечь солдат из Чарикара, но пусть не судит его Давран — он не сможет поднять руку на Сарвар-хана…», ибо «хан для них (дехкан, — Р. Б.) — второй после бога человек».

«Вот-вот (пуля) ворвётся в грудь человеку, для которого честь семьи важнее жизни». Да — родство, братство и дружба важнее смерти. Это много раз доказывают герои романа — старшие братья, помогающие революционеру Абазу, Хашим, не стреляющий в Артемьева и сам подкошенный очередями советских солдат… Пуштунство, сидящее в крови, не даёт Абазу даже в критический момент выстрелить в брата Самандара — и тот отвечает тем же!

Вот оно — врождённое афганское благородство никчёмного вроде наркомана Самандара, ценою жизни своей спасающего брата… и в последний свой миг настигающего клинком Экбаля, душегубца убиенной своей возлюбленной.

Да и получивший по заслугам разбойник Экбаль прекрасно знает, что «за убийство невинных пуштуны не прощают». Он же до этого отпускает Абаза именно с тем, чтобы тот передал своим, что как пособникам чужестранцев, захватившим страну, революционерам не будет пощады. И это — тоже закон гор! Однако, тут же видим мы и изуверское антипуштунство — но это уже скорее его, Экбаля, личностное, злодейское, «гордынное» извращение: «Давно он мечтает о казни, где бы один брат казнил другого…»

«Тем сильны пуштуны, что в трудную минуту на помощь мужу приходят их жёны и сёстры». Мясник Ахмед, давший Экбалю слово поддержать его, должен взять это слово обратно, прежде чем начать действовать против. И «Зургуна знала, (…) что в целом мире не найдётся силы, которая заставила бы Ахмеда поступить иначе». Знала, и сама же принесла мужу ружье.

Однако не только мстить умеют пуштуны, но и платить взаимностью, гостеприимством, сохранять добрососедские отношения…

И Лена, дочь историка Илюшина, генно впитавшая от него глубинное понимание этого непростого народа и вызвавшаяся в Афганистан медсестрой, не может понять, за что погибают и калечатся молодые русские солдаты:

«Зачем эта война? Бедные вы мои… не справиться вам с пуштунами… Всё зря».

Пуштунвали!.. — это сильное, звонкое и ёмкое понятие, так удачно давшее название роману, незримо гнездится в подоплёке его сюжетных сплетений, вскрывает мотивацию персонажей на обнажённых войной изломах судеб, показывая, кто есть кто — и с той, и с этой стороны, проявляя характеры и обостряя, отшелушивая отношения…

«Во время войны ты никогда не сможешь скрыть своё истинное лицо. Война — это прежде всего любовь. Не страх, и не боль, и не вонь, с которой ты встаешь и засыпаешь… А именно жажда выжить, победить и прийти к родным, любимым и к своему дому, своей Чести, Воли и Духу». (Евгений Шматко-Шабаев)

И действительно, как по-разному ведут себя люди в этих нелюдских обстоятельствах!

Полковник Артемьев, разуверившийся во многом и теряющий ориентиры, принимает невзорвавшуюся ещё гранату у зачуханного, остолбеневшего солдатика Андрея Мишина (не раз и не два им же ранее спьяну битому), и тем спасает ему жизнь… но не швыряет её в изготовившихся уже палить афганцев, нет! — фигура узнанного им друга Хашима вдруг замаячила в оконном проёме, а Хашим же, признав побратима своего Артемьева, кричит своим не стрелять… граната разрывается в руке у Артемьева, а Хашим тут же скошен огнём советских автоматчиков, «полоснувшим по всем окнам без разбора». Скажете, пафосно, вычурно, тяжеловесно это сюжетное нагромождение? — Возможно, но в нём-то и сконцентрирована верная фигура невероятного момента истины, вполне в реале допустимого, ибо неисповедимы пути твои, Господи.

*

И вот здесь, пожалуй, пора напомнить о главном конфликте литературы — между тем, ЧТО и тем, КАК, дающим нам основание адресовать нескольких жёстких критических ремарок — автору, в сторону.

Говоря конкретно об авторском стиле, должен признаться, что он мне совсем не близок. Лейтмотив его — описательность, причём исполненная по преимуществу довольно стандартно, кондово и суконно. Маловыразительный, штампованный нарратив, пускай и дающий действие «вразброс» (см. выше), так и не прирастает в необходимых местах стилевым «мясом», не распускается дикими тропами, не вспыхивает салютами-перлами… Нет, не вспыхивает…

Текст заявлен в едином ключе и тоне, и прямолинейно, в лоб кишит он ничем не прикрытыми, подчас чуть ли не газетными буквализмами — до наивности:

«Будущие разбойники тренировались разорять афганские деревни и убивать людей…»

«Юноша не почувствовал себя увереннее, более того, к стыду своему, он понял, что бодрое настроение уходящего дня было надуманным… До Нового года — праздника, когда в жизни Сергея всё должно быть хорошо, а сам он всегда оказывался в центре внимания, оставалось катастрофически мало времени».

Ну — штамп на штампе. И ведь на полном серьёзе!

Непосредственные, живые диалоги через длинное тире (прямая речь), как раз и призванные завладеть интересом читателя, являются изредка, скорее лишь итожа или иллюстрируя бесконечные описания: общение героев излагается в авторской передаче, подобием несобственно-прямой речи или через кавычки в сплошном тексте — всё это отнюдь не приближает к нам героев в нужный острый момент. Вообще иногда хочется встряски, разноплановых и разноудалённых фокусировок на объекте, нарушений монотонного пространственно-временного континуума…

Довлеющая схематичность нарратива приводит к выхолащиванию самой художественности и флагмана её — метафоричности. Вместо того чтобы сказать просто и банально: девочка «расстроена» или вдруг «довольна» — расшибись, но ищи в визуальном мире ту яркую, ключевую, запоминающуюся деталь, которая-то и сделает прозу вкусной, ибо единственный способ передавать эмоции в искусстве — найти их вещественный аналог (Т. С. Элиот). «Такие слова, как «жгучая боль», (…) — клише для писателей-обманщиков. Маленькие абстрактные срезы, которые никак не воздействуют на нутро читателя».

То есть физическое ощущение, раскрываемое деталь за деталью, должно возникнуть внутри читающего, а не на страницах книги… (Чак Паланик)

Так, навскидку, к примеру: вместо никак не трогающих «искромсанных голов медсестёр» после налёта Экбалевых бандитов на нашу группу выездной вакцинации можно было дать всего лишь (фантазирую) один «растерянный полуоткрытый глаз со шлейфом требухи на кипельном халате»…

Мало используются и смысловые опущения, намеренные проскоки, замалчивания, встряхивающие и временно дезориентирующие читателя, дозирующие степень его внимания к действию или предмету, высвечивая главное, выхватывая далеко не всегда проговариваемое — но подводное, подтекстное. А как убойно этот приём работает у Хемингуэя!.. Из современных военлитовцев сразу вспоминается тот же О. Ермаков: важнее всего ему концентрироваться на пиках состояния героя, пропуская намеренно всё самое очевидное: «Такая проза похожа на айсберг — большая часть его под водой, а то, что схвачено, выражено единственно возможным образом». (Дмитрий Бавильский)

Однако есть, есть в тексте на редкость удачные, яркие моменты — и чисто языковые, и фактологические.

Всей силой армейских воспоминаний, поджилками своими осязаешь, сколь доподлинны те треволнения и переживания, когда вскрываешь письмо от любимой, затёртое потом до дыр, когда на память взвешивается каждое слово, вопрошается себя:

«Постой, а что ты хотела сказать этой фразой?..» «Как задыхался (Сергей, — Р. Б.) от счастья и строил план, как «обмануть собственную занятость», лишь бы только не читать письмо от заветной (Лены, — Р. Б.) прежде времени.

Есть и свежие фразы, рождающие убедительные образы:

«Недоумением и сердечной болью догорали глаза умершего диктатора».

«Умер, не успев захлебнуться. Голова в воде, словно пьёт мучимый жаждой человек».

Есть и певучие восточные аллитерации, ложащиеся в чуть стилизованный ритм туземного жития:

«Пуля сделала дело, не пролетела мимо, но ворвалась она в другую грудь, остановила она другое сердце».

Порой уместен и буквализм — он добавляет правды факта, простой и упрямой:

«Погиб и Амин, убитый за рабочим столом, до самой смерти не веривший, что дворец атакуют советские. Те самые советские, которых он, думалось ему, обвёл вокруг пальца».

А вот, например, прекрасная деталь, куда как лучше всяких Википедий говорящая нам и о Пуштунвали, который в генах даже у маленького совсем ещё мальчика, и о степени дикости и ожесточения отсталого народа, взявшегося за оружие:

«В последнем бою… неизвестно, где бегал Алим, что делал, но обратно шёл с автоматом на шее, а из его кармана торчали человеческие уши».

(Которые потом можно обменять на несколько афганей у скупщиков из Пакистана.)

Так же врезается в память и неграмотный Самандар, отправленный в разведку и набравший для доклада Экбалю о численности противника «столько камней, сколько солдат в грузовиках»…

Вообще же много чего в книге запоминается — потому что представлено убедительно, явственно. Это и внезапная массированная переброска войск, и дезорганизация и «непонятки» первых дней войны, и массовое дезертирство «союзников» — афганских армейцев — к моджахедам, и абсурд никчёмных бомбёжек, когда советские вертушки, не разобравшись ещё толком, где кто, начинают тупо лупить по сёлам, в то время как крестьянам с их сидящими в сознании патриархальным устоями попросту не хватает времени разобраться в реальных плюсах новой жизни, а революционным «активистам» — терпения объяснить им «политику партии».

И неловкие действия новых афганских властей, нелёгкие преобразования, еле доходящие до деревни, которые даны намеренно отголоском — как бы со стороны дехкан…

Генерал Федоткин на встрече с местными партийцами задает им вопрос: «Как мы можем помочь вам?» — и неожиданно для себя оказывается свидетелем жаркой дискуссии в среде активистов. «Для Федоткина… вдруг со всей очевидностью стала вырисовываться реальность — среди тех, кому пришла помогать советская армия, не оказалось единства мнений…»

«Веришь» и совершенно разноречивым настроениям командиров советских десантных бригад и дивизий в их предвоенных «турпоездках», когда в автобусах с зашторенными окнами возили их по Кабулу — под прикрытием инструкторов КГБ, и неопределённости той тревожной обстановки, в которой «советские специалисты» всех мастей и уровней готовили масштабнейшую спецоперацию, в то время как новые афганские власти оказывались неспособны контролировать складывающееся положение дел в стране, а патриотически настроенные местные военные роптали и всячески противились вмешательству «спасителей».

Врезаются в память многие детали уклада жизни пуштунов: и экстремальная бедность, крайняя забитость дехкан, чья главная забота — «по крохам копить деньги на выкуп будущих невест для подрастающих сыновей». Сетует бедняк Бавзан: «Совсем не осталось муки по весне… Животики распухли у маленьких, долго они мучались. Мулла приходил, молился, за молитвы забрал последний кусок сыра, а дети всё равно умерли».(!!) И домостроевские отношения мужа с женой, и бесправное положение женщин… И чисто средневековая жестокость мести, типично восточный обман — якобы от лица хана управляющий приказывает тёмному дехканину сжечь школу — опасный рассадник грамотности…

И столько насыщенной фактуры сосредоточено в романе, столько реального действия, что уже постепенно привыкаешь к видимым недостаткам формы, к этому неспешному отстранённому слогу, силящегося объять почти необъятное на минимуме страниц, смиряешься с ним, вживаешься в него, даже где-то на него «подсаживаешься», пока не начинаешь воспринимать стилевое единство книги совершенно адекватным Замыслу… Замысел же сверхмасштабен и архисложен, тем более для автора, поднявшего тему практически с нуля — настолько, чтобы сделать её своей: панорама афганской и советской реальностей в реперной точке конфликта, завязи грядущего впоследствии цугцванга.

(И вообще — никто не хочет попробовать впихнуть всю эту густую многоуровневую сагу о Войне и Мире в среднестандартный книгоформат 360 стр?!)

Мы понимаем, что Афган для каждого из героев стал некоторого рода искуплением. Именно навязчивая, а может, немного и надуманная идея об искуплении грехов — своих, родительских, государственных — сводит и Лену, и Сергея в Афганистане, сталкивает их лбами… Для чего? — для переосмысления себя и ценностей вокруг.

Лена терзается мыслями об отце Павле Никодимовиче, не выдержавшем разорения любимой им страны и покончившем с собою, Сергей избывает эту войну за Андрея и подлость отца, Давран и Экбаль — за гнусность и бесчинства, чинимые с народом, Сарвар-хан — за отстранённость от своих крестьян, и даже Абаз принимает страдания за непонявших его односельчан… так можно продолжать. Война сама расставит всех и вся по местам.

Почему же такой роман не стал явлением? — А дело тут вовсе не в литературе. А, как ни пошло, в нюансах книгоиздания и распространения, которые в 2012 г. оказались уже достаточно монополизированы. Знаю одно — выйди он в конце 80-х… то была бы Бомба.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>